Он невольно оглядывался по сторонам. Он боялся слов, слетавших с языка. Он перестал узнавать себя. Но успокаивался быстро. Ведь, в конце концов, это всего лишь игра. Он понемногу избавлялся от своих страхов, от робости, которая, казалось, прочно приклеилась к нему. Он делал вид, что показывает ей памятники, колонны, дворцы, она поднимала светлые глаза, внимательно слушала быстрые, звучные, незнакомые слова. Внезапно он умолкал, отстранялся от нее, как будто она приводила его в ужас.
— Ja.
— Бестолочь, — ворчал он. — Да-да… Видела бы ты, какой у тебя дурацкий вид! Тебе никогда не говорили, что ты похожа на дуру со своим отрешенным взглядом? Ты глупа, моя бедная девочка!
Он шепотом оскорблял ее, а она прижималась к его плечу. Но потом злость вдруг оставляла его. Он ощущал себя добрым и невинным. Он целовал кончики пальцев девушки.
— Знаешь, я не особенно люблю эту работу. Рехнуться можно. Если бы хоть вас не было двое… Если бы я знал точно, что люблю именно тебя… или твою сестру!
Эти монологи, которые она выслушивала, прикрыв глаза и с безошибочным инстинктом танцовщицы шагая в ногу с Пьером, эти произнесенные шепотом откровения освобождали его от прежних наваждений. Он вел спутницу к Сене, текущая вода умиротворяла его.
— Знаешь, чего бы я хотел?..
Он пытался заглянуть себе в душу, разобраться, долго колебался.
— Мне хотелось бы стать садовником или лесничим. Земля, лес — это настоящее!
Он подбрасывал свой доллар и ухмылялся:
— Сын профессора Альберто…
И добавлял, обнимая Хильду:
— …со своей девочкой номер один. Завтра будет девочка номер два.
Назавтра он уводил на площадь Сен-Мишель или к Люксембургскому саду Грету, и был влюблен так же, как и накануне. И вел все те же преступные речи. Он жил все в том же бессвязном сне. Иногда он останавливал Грету, обнимал ее за плечи.
— Послушай, но должно же быть между вами различие! Хоть какая-нибудь отметина, знак. Да что ты твердишь без конца «я, я»! Вот дам тебе сейчас по шее!
Девушка хмурила брови и шевелила губами, как глухонемая.
— Собака и то умней тебя, честное слово, — злился Дутр.
Иногда Грета что-то отвечала, пускалась в многословные объяснения, размахивала руками.
— Ну хорошо, хватит, я понял, — обрывал ее Дутр.
Возбуждение первых дней сменилось глухой злобой. Что они рассказывают друг другу ночью, перед тем как заснуть? Дутр представлял себе, как они хихикают над ним под одеялом. Сам он долго лежал без сна с открытыми глазами, задаваясь одним и тем же вопросом: которая из них? Но он хорошо понимал, что, получив одну, тут же возжелает другую. Ведь именно та другая — узница, двойник — неотступно преследовала его.
Едва только он отправлялся на прогулку с одной из девушек, как терял терпение.
— Ну, — издевался он, — на чем мы остановились позавчера? Вчера я чуть было не поцеловал твою сестру. А сегодня придется начинать с тобой все сначала. Что ж, это логично!
Девушка силилась понять, почему он сердится, почему с такой злобой стискивает ей руку. Он наклонялся. Она его отталкивала.
— Ладно, — говорил он. — Завтра посмотрим: уверен, твоя сестра будет любезнее.
И тут же ему в голову приходила мысль, что завтра будет похоже на сегодня, потому что завтрашняя девушка будет точной копией сегодняшней. Чтобы хоть немного приободриться, он иногда думал: «Ну хорошо. Это одна и та же. Тогда и я должен действовать так, будто она единственная. В конце концов, что от этого изменится?»
Потом наступало обеденное время. Все четверо собирались за столом. Напротив — Одетта, слева — Хильда, а Грета — справа. Если только… Ему казалось, что бесконечное представление продолжается, и одна из девушек — всего лишь призрак, и скоро она сольется с другой, точь-в-точь как шарики, которые то множились, то пропадали в его руках. Но девушки ели, разговаривали, и он вновь возвращался в действительность.
В действительность? Какую? Он прислушивался к ним. Одинаковые голоса. Присматривался: одинаковые улыбки. Сидя друг против друга, они как бы отражались одна в другой. Может быть, волосы у Греты более золотистые? Лицо у Хильды чуть уже? Но достаточно было измениться освещению, чуть ярче разгоралось солнце на улице, как более золотистыми становились волосы Хильды, а лицо Греты — более узким. Дутр ел молча, опустив голову. Он ощущал себя чужаком, когда девушки разговаривали с Одеттой. Он даже не спрашивал у матери, о чем они говорят, потому что это его не интересовало. Когда Одетта заговаривала с ним, то девушки становились пусть и великолепным, волнующим, но все-таки реквизитом, обычными манекенами. Дутр предпочитал прогулки по Парижу. Он бывал несчастен, если видел только одну из сестер, но когда они сходились вместе — не мог больше жить. Если бы они хоть одевались не одинаково! Однажды он заговорил об этом с Одеттой, но она, как всегда, только пожала плечами.
— Я им с самого начала говорила… — сказала она. — Но они упрямы как ослицы. И ревнивы! Ты даже представить себе не можешь. Я-то слышу их разговоры. Они считаются всем, даже аплодисментами. Если одной аплодировали больше, другая потом станет дуться.
— Но здесь-то они могли бы хоть причесаться по-разному.
— Конечно. Но они не хотят. Им доставляет удовольствие доводить меня до остервенения своими одинаковыми физиономиями. Две паскудины, вот кто они такие!
Но Дутр был настойчив. Он купил словарь и повел одну из сестер в Пале-Рояль. То была Хильда. Он нашел слово «любовь». Общаться оказалось трудно. Надо было знать склонения, а для начала — хотя бы как произносить слова. Как что сказать: Liebe[6] или Tuneinigung[7]? Хильда заглянула в словарь и расхохоталась. Потом она медленно произнесла, четко артикулируя:
— Liebe.
Красивое слово. На скамейках сидели парочки, по газонам, воркуя, бродили голуби. Дутр придвинулся к Хильде, сначала приложил руку к своей груди, потом к ее, как в детской считалочке, и прошептал:
— Ich… du… Liebe…[8]
Это было смешно и великолепно. Хильда еще смеялась, но уже коротким, нервным смехом, и глаза ее из голубых стали темно-зелеными. Она уже не защищалась. Комкая в руках перчатки, Хильда опять произнесла: «Liebe», как если бы слышала это слово впервые. Дутр добавил:
— Nein Greta[9].
Он поискал слово «только».
— Nur Hilda. Только Хильда… Не Грета…
Она положила голову Пьеру на плечо, он вытянул руку вдоль спинки скамьи. Раз они ревнуют друг к другу, то Хильда ничего не расскажет сестре.
На следующий день Дутр повел Грету в Тюильри. Он достал словарь и начал подбирать слова:
